23 сентября 2022, 21:18
Источник 
knews.kg
Комментарии
"Мы живем в мире негласных судебных решений и секретных бюрократических процедур, где частная жизнь отменяется – все это знакомо по самому известному роману Кафки "Процесс", — отмечает Райнер Стах, публицист и биограф писателя. «Моноклеръ» перевел статью, в которой он размышляет, почему цифровая диктатура иллюстрирует Кафку не хуже, чем любой тоталитарный аппарат и насколько, если возращаться к смыслу романа Кафки, потеря внешнего контроля в первую очередь отражает внутренние проблемы человека.
Кто процесс допускает, тот его проигрывает.
"Процесс", Франц Кафка
Слово "кафкианский" довольно часто используется, при этом оно далеко не всем понятно. Оно вызывает высокоинтеллектуальные, замысловатые ассоциации, но его ироничный оттенок позволяет тем, кто его использует, не уточнять, что оно означает. Когда сценаристы Breaking Bad назвали один из своих эпизодов Kafkaesque, они пошутили по поводу туманности этого слова. "Звучит как-то по-кафкиански", — говорит манерный руководитель терапевтической группы, когда Джесси Пинкман описывает свои условия работы. "Абсолютно по-кафкиански", — бесхитростно отвечает Джесси.
В то время как это слово широко используется не по назначению, оно также приобретает все большую ценность. В 2013 году, когда адвокат и писатель Джон Уайтхед написал о скандале с Агентством национальной безопасности США в статье под заголовком "Америка Кафки", ссылка на Кафку явно имела смысл:
"Сегодня мы живем в обществе, в котором человек может быть обвинен в любом количестве преступлений, не зная, что именно он совершил. Он может быть задержан посреди ночи бродячей группой полиции SWAT. Он может оказаться в списке лиц, которым запрещены полеты, не имея возможности путешествовать по нераскрытым причинам. Его телефоны или интернет могут прослушиваться на основании секретного приказа, отданного секретным судом, и у него не будет возможности узнать, почему он стал объектом преследования. Действительно, это кошмар Кафки, который постепенно становится реальностью Америки ⓘЕдва ли нужно комментировать, насколько наши картины соответсвуют описанному, если не выглядят еще мрачнее, что подчеркивает универсальность тенденций. — Прим. ред.".
Мы живем в мире тайных судебных решений и секретных бюрократических процедур, где упраздняется частная жизнь — все это знакомо нам по самому известному роману Кафки "Процесс". В этом году исполняется сто лет со дня написания книги ⓘОригинал статьи был опубликован в 2014 году. — Прим. ред., хотя она была опубликована только после смерти Кафки, в 1925 году.
Тексты Кафки стареют гораздо медленнее текстов многих других авторов его эпохи. В романе "Процесс" нас так захватывает история преследования и страха, что она кажется кошмаром, который мы все проживаем, хотя большинство людей на послевоенном Западе едва ли подвергались чему-то столь же экстремальному. При этом во времена коммунизма читатели видели в романе Кафки слишком знакомую ситуацию, в которой основные права личности были ущемлены. Многие тяготели к политической интерпретации Кафки, которую поддерживал его друг и литературный душеприказчик Макс Брод, провозгласивший Кафку пророком. Власть имущим не понравилось, что их изобразили, как в зеркале, и они навесили на Кафку ярлык "буржуазного декаданса"; его произведения были запрещены в Восточной Европе и Советском Союзе. Коммунистический литературовед и социолог Георг Лукач был одним из самых ярых критиков Кафки, но после его ареста в 1956 году в Будапеште он, как говорят, признал: "Кафка все-таки был реалистом". Этот вывод был таким же узким, как и его предыдущее обвинение, потому что оба упустили суть творчества Кафки.
Кафка не был пророком. Он не предвидел систематического преследования и уничтожения евреев, жертвами которого стали его три сестры. Будучи подростком, он пережил погромы в Праге; его семье пришлось несколько дней подряд баррикадироваться в квартире, а его немецко-еврейская средняя школа подверглась актам вандализма. Но эти гонения еще не переросли в убийства. Спонсируемое государством преследование евреев, которое регулярно происходило в Российской империи, тогда еще считалось немыслимым в многонациональной Австро-Венгрии и "высокоцивилизованной" Германской империи.
Легко увидеть, как "Процесс" резонирует с жизнью при диктатуре. Однако даже самый беглый взгляд на роман показывает, что Кафка не изображал страдания невинных жертв. Главный герой, Йозеф К., не особенно симпатичен; у него нет никаких отношений с другими людьми, и его явно мучает какая-то скрытая вина, о которой ему постоянно напоминает суд. Казнь в конце происходит с согласия К. и как таковая является самоубийством. Кафка приложил немало усилий, чтобы показать, что приговор суда — это просто реакция. В этом романе ничто не происходит против недвусмысленной воли обвиняемого.
Кафка не просто изобразил, как люди становятся жертвами; он также показал, в какой степени власть опирается на соучастие своих жертв. Это явление выходит за рамки политического и затрагивает идеи психоанализа. Если сын продолжает повиноваться своему отцу долгое время после смерти последнего, это означает, что он взял в свои руки кнут, который когда-то наказывал его. Фрейд объяснил, как такое возможно благодаря существованию суперэго — психологической структуре, которая представляет отца и делает его бессмертным, обеспечивая передачу его репрессивной системы ценностей следующим поколениям.
Кафка глубоко скептически относился к терапевтическим обещаниям психоанализа, но его покорило то, как он описывал распространение власти, что перекликалось с его собственным опытом. Тот, кому постоянно говорят, что он неспособен, неполноценен или виноват, должен потратить много энергии, чтобы противостоять такому самовосприятию и не сделать себя виноватым в собственных глазах. Он вынужден бороться не потому, что силы власти ущемили или принизили его, а скорее потому, что эти силы проникли в него. Яд проник в его собственное тело.
В "Процессе" мы можем проследить за этим проникновением словно в замедленной съемке. Добровольный путь Йозефа К. к месту казни — лишь печальная кульминация. Процесс запускается довольно незаметно: К. помещают под наблюдение. Ему говорят, что есть большой и влиятельный орган, который будет впредь заниматься им. Это подтверждается тем, что на него вдруг умтремляется множество пар глаз: соседи заглядывают в окно, коллеги по работе без приглашения появляются в его квартире, незнакомые люди знают все о его деле.
С того момента, как он становится обвиняемым и, следовательно, объектом подозрений, он страдает от потери своей личной жизни. Никто не причиняет ему вреда, никто не запирает его, даже его первые воинственные выпады в суде остаются безнаказанными, и никто не оспаривает его право на сохранение руководящей должности в банке. Тем не менее К. чувствует себя загнанным зверем, и это впечатление Кафка усиливает до такой степени, что даже читателю становится трудно проводить четкое различие между реальными угрозами и паранойей.
Сегодня мы гораздо более чувствительны к проникновению, не связанному с физическим контактом, чем первые поколения читателей Кафки. Это результат атмосферных изменений в нашем обществе. В 2004 году Европейский Союз решил собирать отпечатки пальцев у всех владельцев паспортов и делать цифровые фотографии их лиц. Это произошло в результате огромного давления со стороны США, которые ссылались на вопросы безопасности. Теперь невозможно получить новый паспорт в любой европейской стране без снятия отпечатков пальцев. Отказ от такой процедуры на том основании, что государство не имеет права совершать необоснованные посягательства на тело своих граждан, выставит человека смешным и слишком подозрительным. Не так давно снятие отпечатков пальцев у героя детективного фильма было однозначным признаком стигматизации этого персонажа, маркером социальной и моральной несостоятельности.
Нечто подобное происходит и с распознаванием лиц. Паспортный стол направляет камеру на меня, добропорядочного гражданина. Другие службы направляют на меня тысячи камер, когда я иду по городу. Эти камеры дают понять, что все являются потенциальными преступниками, включая меня и милую женщину, сидящую напротив меня в метро.
Второе сообщение заключается в том, что я живу в большей безопасности, чем раньше, поскольку все остальные тоже знают, что за ними наблюдают, хотя неясно, скрываются ли за всеми этими камерами человеческие глаза, сложное программное обеспечение для распознавания лиц, или вообще ничего. Да и нужно ли это знать? Поиски подробностей могут привести к судьбе, подобной судьбе Йозефа К., который в своем стремлении противостоять анонимным силам в конечном счете истощается.
Не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить себе, к чему приведет неограниченное накопление оборудования для мониторинга. Быть подозреваемым станет неизбежным и естественным социальным состоянием, а сотрудники службы наблюдения станут невидимыми. Это было очевидно еще до скандала с АНБ, потому что устройства хранения данных прожорливы независимо от того, в чьих руках они находятся, а электронная информация постепенно объединяется для создания все более подробных профилей. Какие этические соображения могли бы удержать государства, которые имеют серьезные проблемы с безопасностью, от использования таких инструментов? Или государства, которые однажды могут столкнуться с подобной проблемой?
Йозеф К. проигрывает свое дело, потому что теряет из виду то, что привело его в движение. В "Замке" К. хочет узнать, почему его вызвали на работу землемером в отдаленную деревню, где он никому не нужен. Полученный им неясный ответ сводится к мысли о том, что бюрократические процедуры такого рода чрезвычайно сложны, поэтому судьбоносные решения иногда принимаются спонтанно. Никто не несет ответственности, и некуда обращаться с жалобами. (Это напоминает мне комикс Дилберта, в котором сотрудники предлагают своему начальнику организовать линию обслуживания клиентов, но держать ее номер в секрете).
Все становится еще более проблематичным, когда власть имущие утверждают, что они лишь реализуют то, чего мы втайне желали все это время. В течение многих лет любая критика того, как социальные сети обращаются с личными данными, вызывала легкомысленный ответ, что классическая идея конфиденциальности в любом случае устарела — как будто технология социальных сетей лишь реагирует на исторический сдвиг в нашем сознании, который уже произошел, и никого ни к чему не принуждают.
В этом аргументе есть доля правды. Я могу не позволять Google Street View делать цифровую запись моей собственности и размещать изображение в Интернете, но предотвратить это настолько хлопотно и сложно, что я не утруждаю себя. Никто не заставляет меня ставить галочку в окошке, подтверждающем, что я принимаю правила условия Facebook*, но я все равно это делаю, не углубляясь во всю эту чепуху. В результате я привыкаю принимать договорные обязательства вслепую — и это воспринимается как доказательство моего доверия. В конце концов, я примиряюсь с исторически беспрецедентной формой "псевдоприватности" (как назвал ее немецкий блогер Саша Лобо) и молчаливо позволяю государству тщательно изучать мои личные дела — до тех пор, пока соседи ничего обо мне не узнают.
Это чувство моральной изоляции в чрезмерно сложном, запутанном мире — то, с чем мы имеем дело. Кафка был первым автором, который понял, что значит, когда людей превращают в статистические единицы, а каждый их шаг собирают как данные. Для Кафки проблема заключалась не в машине — бюрократия сама по себе не виновата, она не является активным агентом. Виноваты мы сами. Это мы ставим галочки, делимся своими фотографиями и забываем удалить.
Официально мы имеем свободу делать все, что нам заблагорассудится в нашей личной жизни, но нас все больше преследует чувство, что мы уже отдали эту свободу. "Значит, ты свободен?" — спрашивает кто-то Карла, главного героя романа Кафки "Пропавший без вести" ⓘНа русском языке роман чаще печатается под заголовком "Америка". — Прим. ред.: "Да, я свободен", — сказал Карл, и ничто не казалось ему более ничтожным, чем его свобода". В этот раз мы не должны позволить Кафке сказать последнее слово.
